- Ну такая тоска с ним, - говорила та о своем многолетнем любовнике, - такая скука, что челюсти сводит! И не хочу я его больше. Раньше хоть хотела - пока у него глаз горел, пока от него волна шла, а сейчас он никакой. Всё понимаю: и что хороший он, и добрый, но как же скучно с ним, бог мой!
Дульсинея Миронна жалела Умную Подругу - и впрямь как терпеть скуку, да и ради чего. Но и неугодного мужчину ей тоже было жалко - он и правда был хороший, и добрый, и неглупый, просто в нем была другая - ненужная Умной Подруге - ценность. Добротная и простая, как бязь. А требовался шифон и бархат.
Дульсинея Миронна слушала тусклый от уныния голос своей прекрасной подруги, сетовавшей что сколько она ни билась с ним, сколько ни пыталась вылепить что-то пригодное - толку не было.
Дульсинея слушала и думала, что, наверное, мужчина не понимал что от него требуется, потому что любил в Умной подруге ту, кем она не была. И слушал слова той, несуществующей женщины, и слышал их на свой лад. И даже, возможно, следовал им, и был доволен собой и ждал похвалы. И всё это не имело никакого отношения к реальности. И если бы он однажды увидел Умную Подругу как она есть, то сильно бы удивился, и не поверил бы своим глазам, подумал бы "привиделось, не может такого быть" и всё бы продолжилось дальше.
Так все и живут, - думала Дульсинея, и еще думала что бы такого сказать Умной подруге, такого правильного и утешающего. И вспомнила как однажды плакала на этой самой кухне - от обид, причиненных другим мужчиной, а Умная Подруга покачала головой и сказала: перестань, он не достоин тебя.
И как от этих слов стало сильно легче, и получилось отстраниться, и повторять потом эту фразу,
и так и пережить тот смрад и стыд, и разрыв.
- ...и я терплю конечно, - говорила тем временем Умная Подруга, нервно затягиваясь тонкой сигареткой, - не хочется обижать челове...
- Он тебя не достоин, - решительно сказала Дульсинея Миронна.
А ведь и правда, - подумала умолкнувшая на полуслове Умная Подруга, не ожидавшая от Дульсинеи годного слова.
И нерешаемое неравенство, давно терзавшее ее белой меловой строкой с черной доски, вдруг оказалось стертым, а влажный след стремительно таял, подсыхая.