помнишь, как он тебя за мизинец кусал, пугая что съест, и его лицо близко-близко было, и мускулы под бритой щекой сводились в рисунок «я не откушу твой палец-не бойся-я так играюсь-это зверская нежность-видишь как много сил прилагается чтобы не прикусить больно».
Тебе года четыре, ты еще всё это не словами думаешь, но понимаешь уже очень, очень много. И в том, как он твоей рукой шлепает себя по лицу и жмурится от слепого счастья, и скалится, ты тоже видишь любовь. И назначаешь эту любовь быть твоим домиком, потому что мир большой, а ты маленькая. Девочка. И в твоем начинающемся мире этот большой человек существует, чтобы тебя любить.
Потом тебе пять лет, и он несется по снегу, смеясь и выкрикивая что-то веселое, и ты летишь в санках за ним, потому что он тебя в них усадил, подмостив на спинку красное одеяло, взялся за веревку и побежал – молодой и прекрасный. Вокруг темнота между редких фонарей и сладкий холод воздуха и мира, и ты в безопасности, ты в капсуле любви с одеялом под попой. И вдруг мир опрокидывается, и ты выпадаешь в снег – колкий и жгучий. Ты не понимаешь что произошло, и ищешь папино лицо, чтобы в нем прочитать объяснение. А он смеется, и ты читаешь странные строки – о том, что он устроил себе этот смех из тебя, потому что решил, что это весело: на полном ходу дернуть санками вбок, чтобы ты выпала в мягкий снег, это такая зимняя забава. И ты понимаешь – впервые в жизни понимаешь, что он тебя любит не как надо тебе, а как умеет он. И твой домик из его любви немножко проседает и кривеет – безопасность тает как снег, попавший в рукав шубки, и холодит до локтя руку — правую, ею ты держишься за его руку, когда вы идете куда-то вместе. И отныне, ты смотришь куда, а не просто бездумно плывешь в его руке по воздуху, как розовый шарик.
Потом он делает что-то такое, из-за чего его любви у тебя не остается совсем. Неважно что. Мой ударил в живот беременную маму. Я стояла рядом, но меня не учли, потому что ярость не учитывает никого и никогда.
В самом деле, неважно что он именно такое делает, после чего ты непоправимо уже понимаешь: это не папа существует для тебя, это ты существуешь для него, как и все прочее в его мире, и ты – часть этого прочего, а оно по большей части мучительно для него, и ты тоже вот-вот станешь частью мучительного, а не радующего. Или уже стала.
Косенький домик папиной любви к тебе маленькой, где ты ютилась до последнего, поджимая ноги и стискиваясь в комок, рушится и распадается в прах.
Дольше всего помнишь запах этого домика – микс родной кожи и вкусных сигарет.
Однажды, через много-много лет, этот запах срабатывает как ловушка – влюбляешься в мужчину, который пахнет вот этим, запускающим в тебе сумасшедшие надежды. Это манок на реанимацию того счастья, когда чья-то любовь была тебе домиком. И мужчина кажется совсем таким, как тот далекий папа из раннего детства, любивший тебя взахлеб, скулящий от нежности к дитёнышу, в ком видел что-то своё, очень своё, а вовсе не тебя.
И ты думаешь, что наконец-то мне не сделают больно, потому что (читать дальше)